Маркус Габриэль — немецкий философ, исследователь античного скептицизма, трансцендентальной онтологии и философии мифологий, соавтор Славоя Жижека.
Финиковый компот: Что вы думаете о месте кабинетной философии в современной науке? Каковы отношения между такой традиционной философией и популярной в наши дни нейро- и экспериментальной философиями? Какова роль математической логики в философии?
Маркус Габриэль: Метафора кабинета не очень удачна, так как она маскирует очевидную значимость философских дискуссий. Нет такой философии, которую мог бы практиковать изолированный от общества гений, сидя в кресле, вытягивая структуру логической мысли и высвечивая ее своим мышлением. Различие между «кабинетной» и «экспериментальной» философиями, скорее, служит инструментом полемики. Во многих случаях подчеркивать значимость эксперимента или сногсшибательные результаты изучения мозга — значит исповедовать определенную форму идеологии. Она нужна для того, чтобы дать голос типичной ненависти философов к самим себе — дать им почувствовать, что им удалось немного разбавить безвкусный суп чистых философских понятий. В общем, мне не очень нравится, когда к философской работе привлекают разного рода специалистов. Это касается и математической логики. Я приветствую ее использование, пока это полезно. Однако трудности появляются во время перевода совершенно ясного философского утверждения на гораздо более запутанный диалект символической логики. Введение результатов исследований в области математической логики в философию может быть одновременно и полезным и ошибочным. Просто подумайте обо всех трудностях, которые окружают парадоксы теории множеств или теоремы Геделя.
ФК: Как вы могли бы описать свой метод?
М.Г.: Я начинаю с проблемы, которую, как я полагаю, трудно решить. Затем, чтобы начать диалог с мертвыми и живыми философами, я смотрю на решения, которые предлагались в истории философии и в современной литературе. Таким образом достигается определенный охват пространства возможных решений. Сейчас мой метод предполагает разработку проблемы только в том случае, если я чувствую, что все доступные решения по той или иной причине не могут обеспечить адекватный подход к рассматриваемому понятию. В этих случаях я копаю глубже в структуру дебатов, чтобы либо увидеть, где я ошибся, либо понять, могу ли я предложить нечто новое.
ФК: Нуждаемся ли мы в метафизике как сверхнауке? Или задача профессоров философии — изобретать новые мировоззрения и мыслить иначе? Может ли сейчас кто-нибудь быть систематическим философом или эта эпоха давно прошла?
М.Г.: Я считаю, что метафизику нужно подвергать критике. Я выступаю против любых мировоззрений. Проблема в том, что многие ученые действительно практикуют дурную метафизику или чрезмерно обобщают результаты местного значения. До недавнего времени это было преимущественно проблемой физики, однако теперь стали популярны нейронауки. Сама идея того, что можно опровергнуть наличие у нас свободы воли, ставя эксперименты в лаборатории, меня чертовски пугает. Кроме того, метафизические взгляды вроде тех, что вселенная может быть голограммой, что мы на самом деле живем внутри Матрицы и тому подобные, есть признаки большой путаницы и, следовательно, не должны быть поняты как свидетельства того, что наука теперь стала научной фантастикой. Думаю, что философия должна стремиться к более широкому взгляду. Если мыслить «систематически» — значит осознавать, что все философские понятия как-то связаны друг с другом именно потому, что они стоят выше стилей и привычек мышления, — логических форм, как кто-то назвал их, — то я считаю, что мы нуждаемся в как можно более систематической философии.
ФК: Можно ли сказать, что цель вашей философии − решить проблему религии и науки и сделать людей более терпимыми?
М.Г.: Это важный аспект. Этико-политический императив, стоящий за моей деятельностью, состоит в том, чтобы преодолеть мнение, что религия является формой науки для идиотов, а наука является формой религии или мировоззрением без Бога. Мы нуждаемся в более глубоком понимании религии, более глубоком знании истории религий и их разнообразия. Сейчас философы гораздо хуже понимают это, нежели в XIX веке. Существует не только прогресс, но и регресс в философии.
ФК: Каковы главные различия между классической европейской философией и философией ХХI века?
М.Г.: Я верю, что современная философия выходит за пределы любых границ или, по крайней мере, должна к этому стремиться. Философия по своей природе универсальна. Однако существуют причины, почему мы думаем о философии как о чем-то связанном с культурами или языками. Сейчас нам нужно понять, до какой степени проблемы философии являются побочным эффектом многообразия рациональностей. Чтобы понять это, мы должны начать изучать существующие языки вместо постоянного изобретения формальных языков и практики формальной семантики, которая рассматривает английский как парадигмальный случай. Я преподаю философию на разных языках и всегда поражаюсь тому, какое множество ходов предлагает тебе язык, которым ты пользуешься. Это не отменяет универсальности философского мышления, но ведет к тому, что мы должны впустить как можно больше в саму философию. Классическая европейская философия также как и огромные пласты современной философии основаны на разного сорта вредных предрассудках по отношению к людям с разным воспитанием. Я не вижу оснований придерживаться традиционной гегемонии или иерархии, которые обычно связывают со словами «европейская философия», а также с словосочетанием «англоязычная аналитическая философия».
ФК: Могли бы вы кратко описать философскую ситуацию в современной Германии?
М.Г.: К счастью, в Германии от серьезного философа все еще ждут, чтобы он разбирался в Лейбнице, Канте, Фихте, Шеллинге, Гегеле, Гуссерле. Сейчас работают множество хороших философов — например, Пирмин Штекелер-Вайтхофер, Антон Кох, Себастьян Редль, Томас Буххайм, Рахель Йегги, которые считают, что стандарт работы задают именно эти великие фигуры прошлого.
ФК: Что вы думаете об идее прогресса в философии? Понимают ли современные мыслители Платона или Канта лучше, чем сами Платон и Кант?
М.Г.: Я полагаю, что философия прогрессирует. Однако настоящий прогресс не является углублением, а, наоборот, выходом к поверхности. Сейчас мы лучше понимаем, что ставилось на карту во многих спорах: подумайте о понятиях вроде существования, свободной воли, сознания, действия, знания и других. Нужно признать, что философия сейчас − это наука, а не вид пророческой деятельности. Что до Канта и прочего: я уверен, что мы понимаем некоторые из сделанных им шагов лучше, чем он. Однако мы далеки от того, чтобы превзойти его. Просто подумайте, чего бы стоило сейчас написать нечто вроде трех «Критик». Кант, вероятно, не смог бы выстоять в споре с современным философом. Но все равно его прозрения и даже его аргументы все еще лучше, чем большая часть того, что производится в наши дни.
Прогресс в философии существует. Но, чтобы делать настоящий прогресс, мы должны воссоздать идеал большой книги. В противном случае, мы застрянем с более или менее бессмысленными статьями на 20-50 страниц, где раскрываются возможные линии мысли без того, одна из них когда-либо действительно была выбрана. Настоящий прогресс в философии, вероятно, будет тогда, когда мы снова начнем писать с точки зрения вечности. Но это сложно для всех нас с тех пор, как мы поняли, что все мы смертны и что никто из нас не имеет бессмертной души.
ФК: Я должен спросить вас о Хайдеггере и его «Черных тетрадях». Могли бы вы рассказать о своей роли в этой истории?
М.Г: Моя роль в этой истории заключается в том, что из чтения этих текстов я узнал, что Хайдеггер был просто обыкновенным нацистом, как и говорил об этом Хабермас еще в 1950-е годы. Поражает, что кто-то мог поднимать новые глубокие философские проблемы, создавать возможности для творческой активности и в то же время быть упрямым, невежественным и стандартным нацистским расистом и антисемитом. Очевидно, что Хайдеггер был просто не способен думать философски о реальных проблемах. На мой взгляд, эти тексты полностью уничтожат наследие Хайдеггера. Мы будем вынуждены признать, что все, что мы думали о его текстах, было проекцией нас самих. Это не так плохо, как кажется. То, что такие разные люди, как Деррида, Тугендгат или Дрейфус, делали с Хайдеггером, остается полностью законным, даже несмотря на то, что Хайдеггер, видимо, был честен, постоянно настаивая на том, что он делает не философию, а что-то еще — он называл это «мышлением».
ФК: Что вы думали о современной философии в России до Вашего визита в Москву? Изменилось ли Ваше мнение?
М.Г.: До этого я был только в Санкт-Петербурге. У меня не было какого-то особенного представления о том, что происходит в Москве, хотя я иногда встречал некоторых коллег из МГУ. Я был очень впечатлен философией в МГУ, как профессорами, так и аспирантами.
ФК: Продолжим нашу московскую беседу об истине и фаллибилизме. Можете ли Вы теперь сформулировать Вашу теорию истины?
М.Г: В целом, я склоняюсь к минимализму в вопросе об истине. Конечно, здесь имеются свои тонкости, поэтому позвольте мне немного объяснить. Существует связь между истиной, суждением и верой. В самой простой форме это выглядит примерно так: если мы утверждаем, что P, и выражаем реальную веру в Р, то мы подтверждаем, что ситуация ровно такая, какой её описывает Р. Это означает, что действительно есть связь между различными элементами, соотносимыми нами определенным образом. Например, истинно, что Москва больше Цюриха. Это означает, что вещи соединены так, как это выражено в суждении и соответствующем ему убеждением. В нашем случае мы будем учитывать численность населения, размер территории, юридические критерии, по которым присваивается статус города и т.д. Заявить, что что-то — истинно, значит то же самое, что заявить, что события или вещи соотносятся друг с другом определенным образом. Истина — такова, не больше, но и не меньше! Метафизические теории истины искажают эту ситуацию, потому что они требуют добавить к этому понятию что-то более существенное, например соответствие, связность, зеркальное отражение реальности с помощью сознания или чего-нибудь еще. Тем не менее, добавление таких связей к тому, что является неотъемлемой частью истины, не способствует лучшему пониманию этого понятия.
ФК: Вы определяете существование как явление в неком контексте. Можете объяснить отношения между «существованием», «явлением» и «контекстом» в этом определении? Прав ли я, что в Вашей теории "явление"есть функция, которая сопоставляет нечто существующее с его контекстом?
М.Г.: Вы правы! Контекст (более точно: смысловое поле, которым, по моему мнению, является контекст) — это то, что делает доступным, где создаются явления. Создать явление — значит создать что-то как существующее. При этом явление не относится ни к субъективному, ни к ментальному. Для меня это просто технический термин, однако, но не хочу никого вводить в заблуждение: я считаю, что то, что пытались сформулировать Кант, Гуссерль или Хайдеггер, когда они говорили о «явлениях» — это, на мой взгляд, именно то, что я описываю как явление. Просто многие философы (в том числе, и в современной философии сознания) считают, что ничего не появилось бы без сознания. Они вкладывают явления в наши головы.
ФК: Есть ли разница между «чем-то существующим» (объектом) и контекстом? Верен ли по отношению к Вашей теории тезис, что самотождественность объекта зависит от его отношения к его смыслу и другим объектам этого поля?
М.Г.: Разница между объектом и его полем (полями) функциональная, а не метафизическая. Смысловые поля — также объекты, всё зависит от того, какое поле скрывается в задаваемом вопросе. Например, моя мысль, что прямо сейчас в Лондоне идет дождь такова, что в ней является дождь, это смысловое поле, где может существовать дождь (в этом случае, способом, предполагающимся истинностью пропозиции, на которую направлена моя мысль). Хотя вы также можете думать о моей мысли в контексте, который ставит на рассмотрение природу мысли, и так смысловое поле (контекст) превращается в объект другого поля.
ФК: В философии сознания есть различия между супервентностью, редукцией и элиминацией. Вы признаете эти различия? Если нет, пожалуйста, объясните, почему.
М.Г.: Многое зависит от того, насколько оправдано это различие, и какую ценность и теоретическую значимость оно имеет для науки, философии сознания и т.д. Что я отрицаю всецело, так это идею существования огромного всесодержащего поля (вселенной, природы, космоса), которое изначально следует рассматривать как лишенное сознания и мысли, и что оно может быть метафизически враждебно либо постижимо для мысли, разума, и пр. Такая метафизическая картина реальности как целого принадлежит к области вопросов том, как сознание вписано в природу. Тем не менее, неприятие этой картины не означает само по себе неприятия различий между супервентностью, редукцией и элиминацией. Это разные виды отношений, которые могут быть между сущностями, чье существование допустимо.
ФК: Терминологический вопрос. Почему сумма смысловых полей не является миром, и, как следствие, почему ваша теория — не идеология и не мировоззрение?
М.Г.: Ну, нет суммы всех смысловых полей. Наиболее удовлетворительное понятие мира, рассмотренное в моей работе: мир — это сумма или структурированная тотальность (и связанные с этим понятием точки зрения) смысловых полей. Это не мировоззрение, потому что такая вещь/поле/структура не удовлетворяет условиям собственного существования.
ФК: Что не так с кантовской теорией мира как трансцендентного идеала?
М.Г.: Это очень долгая история. Но в двух словах: проблема в том, что Кант верил в существование мира, но превратил мир в «эвристическую фикцию» (его слова!). Мир для него существует, но только в частной форме. Таким образом, он замещает метафизически реалистическую картину мира как тотальности сущностей, независимых от теории, разума и рассудка, своей трансцендентально-идеалистической картиной мира как тотальности явлений, которая в целом становится унификацией чего-то, что заслуживает называться эпистемической установкой мыслителей.
ФК: Мне кажется, что ваша теория о несуществовании мира очень похожа на знаменитую работу Хайдеггера «Время картины мира». Это верно?
М.Г.: Это зависит от того, как читать Хайдеггера. Как я вижу это сейчас (после внимательного изучения «Черных тетрадей» и после того, что я узнал от Зидони Келлерер о нацистском бэкграунде статьи «Время картины мира»), Хайдеггер вовсе не против мировоззрений! Он просто указывает на то, что любое решение принять данное мировоззрение будет обосновано, скорее, историей народа, чем истинными достижениями познания. Хайдеггер нигде не отрицает существование мира, но дает особую феноменологическую и герменевтическую оценку мира в рамках кантовского представления о мире как регулятивной идее.
ФК: Можете объяснить свою позицию в споре об экстернализме и интернализме и роль теории значения в Вашей философии?
М.Г.: Для меня центральные вопросы философии языка включены в онтологическую картину на границе между эпистемологией и онтологии. В частности, я придерживаюсь мысли, что общий реализм (который я поддерживаю) с радостью признает реальное бытие, внешнее для эпизодов мысли, благодаря достаточным условиям истинности любой мысли. Следовательно, мы способны производить не саму истину, а только условия истинности.
ФК: Какой позиции вы придерживаетесь относительно свободы воли? Что вы думаете о позиции жесткого детерминизма?
М.Г.: Я только что написал целую книгу об этом. Грубо говоря, я защищаю форму компатибилизма, неортодоксальную в том, как я связываю проблему детерминизма с принципом достаточного основания. Я считаю, что все, что бы ни происходило (включая действия), может полностью пониматься как функция множества необходимых условий, которых достаточно для того, чтобы это событие имело место. Последовательность условий непрерывна, и даже если мы знаем все условия, необходимые для того, чтобы что-то произошло, мы всё еще можем удивиться, что так происходит. Если все условия соблюдены, событие произойдет. Это похоже на форм
у детерминизма, но подразумевается, что это совершенно не зависит от физических оснований, современной концепции природы или чего-нибудь еще. Это более общий (и, в некотором смысле, более детерминистический) способ рассмотрению, чем любая идея единой цепочки причинных связей во Вселенной с момента Большого Взрыва. Так или иначе, эта форма детерминизма прекрасно совместима со свободой воли, если под этим мы понимаем самоопределяющий порядок событий — действие. Например, если я хочу прилететь в Москву, потому что меня пригласили, я могу просто приехать. Я могу соотнести свою поездку с множеством условий, которые зависят от чужих решений и действий (включая существование стран, аэропортов, виз, университетов, но и также, конечно же, неизвестных причинных цепей и законов природы). Отсюда следует, что самоопределение возможно и актуально. Нам просто нужно описать его правильно, то есть, не привлекая идею, что та или иная сущность должна спровоцировать множество необходимых условий, чтобы сделать действие существующим, чтобы сделать его актуальным, как оно действительно было. Это просто бессмыслица.
ФК: О чем вы никогда не думали?
М.Г. Как я могу быть уверен, что не думаю об этом, пока отвечаю на ваш вопрос?
Беседовал Евгений Логинов.
Перевела Катарина Красавина.
Финиковый компот: Что вы думаете о месте кабинетной философии в современной науке? Каковы отношения между такой традиционной философией и популярной в наши дни нейро- и экспериментальной философиями? Какова роль математической логики в философии?
Маркус Габриэль: Метафора кабинета не очень удачна, так как она маскирует очевидную значимость философских дискуссий. Нет такой философии, которую мог бы практиковать изолированный от общества гений, сидя в кресле, вытягивая структуру логической мысли и высвечивая ее своим мышлением. Различие между «кабинетной» и «экспериментальной» философиями, скорее, служит инструментом полемики. Во многих случаях подчеркивать значимость эксперимента или сногсшибательные результаты изучения мозга — значит исповедовать определенную форму идеологии. Она нужна для того, чтобы дать голос типичной ненависти философов к самим себе — дать им почувствовать, что им удалось немного разбавить безвкусный суп чистых философских понятий. В общем, мне не очень нравится, когда к философской работе привлекают разного рода специалистов. Это касается и математической логики. Я приветствую ее использование, пока это полезно. Однако трудности появляются во время перевода совершенно ясного философского утверждения на гораздо более запутанный диалект символической логики. Введение результатов исследований в области математической логики в философию может быть одновременно и полезным и ошибочным. Просто подумайте обо всех трудностях, которые окружают парадоксы теории множеств или теоремы Геделя.
ФК: Как вы могли бы описать свой метод?
М.Г.: Я начинаю с проблемы, которую, как я полагаю, трудно решить. Затем, чтобы начать диалог с мертвыми и живыми философами, я смотрю на решения, которые предлагались в истории философии и в современной литературе. Таким образом достигается определенный охват пространства возможных решений. Сейчас мой метод предполагает разработку проблемы только в том случае, если я чувствую, что все доступные решения по той или иной причине не могут обеспечить адекватный подход к рассматриваемому понятию. В этих случаях я копаю глубже в структуру дебатов, чтобы либо увидеть, где я ошибся, либо понять, могу ли я предложить нечто новое.
ФК: Нуждаемся ли мы в метафизике как сверхнауке? Или задача профессоров философии — изобретать новые мировоззрения и мыслить иначе? Может ли сейчас кто-нибудь быть систематическим философом или эта эпоха давно прошла?
М.Г.: Я считаю, что метафизику нужно подвергать критике. Я выступаю против любых мировоззрений. Проблема в том, что многие ученые действительно практикуют дурную метафизику или чрезмерно обобщают результаты местного значения. До недавнего времени это было преимущественно проблемой физики, однако теперь стали популярны нейронауки. Сама идея того, что можно опровергнуть наличие у нас свободы воли, ставя эксперименты в лаборатории, меня чертовски пугает. Кроме того, метафизические взгляды вроде тех, что вселенная может быть голограммой, что мы на самом деле живем внутри Матрицы и тому подобные, есть признаки большой путаницы и, следовательно, не должны быть поняты как свидетельства того, что наука теперь стала научной фантастикой. Думаю, что философия должна стремиться к более широкому взгляду. Если мыслить «систематически» — значит осознавать, что все философские понятия как-то связаны друг с другом именно потому, что они стоят выше стилей и привычек мышления, — логических форм, как кто-то назвал их, — то я считаю, что мы нуждаемся в как можно более систематической философии.
ФК: Можно ли сказать, что цель вашей философии − решить проблему религии и науки и сделать людей более терпимыми?
М.Г.: Это важный аспект. Этико-политический императив, стоящий за моей деятельностью, состоит в том, чтобы преодолеть мнение, что религия является формой науки для идиотов, а наука является формой религии или мировоззрением без Бога. Мы нуждаемся в более глубоком понимании религии, более глубоком знании истории религий и их разнообразия. Сейчас философы гораздо хуже понимают это, нежели в XIX веке. Существует не только прогресс, но и регресс в философии.
ФК: Каковы главные различия между классической европейской философией и философией ХХI века?
М.Г.: Я верю, что современная философия выходит за пределы любых границ или, по крайней мере, должна к этому стремиться. Философия по своей природе универсальна. Однако существуют причины, почему мы думаем о философии как о чем-то связанном с культурами или языками. Сейчас нам нужно понять, до какой степени проблемы философии являются побочным эффектом многообразия рациональностей. Чтобы понять это, мы должны начать изучать существующие языки вместо постоянного изобретения формальных языков и практики формальной семантики, которая рассматривает английский как парадигмальный случай. Я преподаю философию на разных языках и всегда поражаюсь тому, какое множество ходов предлагает тебе язык, которым ты пользуешься. Это не отменяет универсальности философского мышления, но ведет к тому, что мы должны впустить как можно больше в саму философию. Классическая европейская философия также как и огромные пласты современной философии основаны на разного сорта вредных предрассудках по отношению к людям с разным воспитанием. Я не вижу оснований придерживаться традиционной гегемонии или иерархии, которые обычно связывают со словами «европейская философия», а также с словосочетанием «англоязычная аналитическая философия».
ФК: Могли бы вы кратко описать философскую ситуацию в современной Германии?
М.Г.: К счастью, в Германии от серьезного философа все еще ждут, чтобы он разбирался в Лейбнице, Канте, Фихте, Шеллинге, Гегеле, Гуссерле. Сейчас работают множество хороших философов — например, Пирмин Штекелер-Вайтхофер, Антон Кох, Себастьян Редль, Томас Буххайм, Рахель Йегги, которые считают, что стандарт работы задают именно эти великие фигуры прошлого.
ФК: Что вы думаете об идее прогресса в философии? Понимают ли современные мыслители Платона или Канта лучше, чем сами Платон и Кант?
М.Г.: Я полагаю, что философия прогрессирует. Однако настоящий прогресс не является углублением, а, наоборот, выходом к поверхности. Сейчас мы лучше понимаем, что ставилось на карту во многих спорах: подумайте о понятиях вроде существования, свободной воли, сознания, действия, знания и других. Нужно признать, что философия сейчас − это наука, а не вид пророческой деятельности. Что до Канта и прочего: я уверен, что мы понимаем некоторые из сделанных им шагов лучше, чем он. Однако мы далеки от того, чтобы превзойти его. Просто подумайте, чего бы стоило сейчас написать нечто вроде трех «Критик». Кант, вероятно, не смог бы выстоять в споре с современным философом. Но все равно его прозрения и даже его аргументы все еще лучше, чем большая часть того, что производится в наши дни.
Прогресс в философии существует. Но, чтобы делать настоящий прогресс, мы должны воссоздать идеал большой книги. В противном случае, мы застрянем с более или менее бессмысленными статьями на 20-50 страниц, где раскрываются возможные линии мысли без того, одна из них когда-либо действительно была выбрана. Настоящий прогресс в философии, вероятно, будет тогда, когда мы снова начнем писать с точки зрения вечности. Но это сложно для всех нас с тех пор, как мы поняли, что все мы смертны и что никто из нас не имеет бессмертной души.
ФК: Я должен спросить вас о Хайдеггере и его «Черных тетрадях». Могли бы вы рассказать о своей роли в этой истории?
М.Г: Моя роль в этой истории заключается в том, что из чтения этих текстов я узнал, что Хайдеггер был просто обыкновенным нацистом, как и говорил об этом Хабермас еще в 1950-е годы. Поражает, что кто-то мог поднимать новые глубокие философские проблемы, создавать возможности для творческой активности и в то же время быть упрямым, невежественным и стандартным нацистским расистом и антисемитом. Очевидно, что Хайдеггер был просто не способен думать философски о реальных проблемах. На мой взгляд, эти тексты полностью уничтожат наследие Хайдеггера. Мы будем вынуждены признать, что все, что мы думали о его текстах, было проекцией нас самих. Это не так плохо, как кажется. То, что такие разные люди, как Деррида, Тугендгат или Дрейфус, делали с Хайдеггером, остается полностью законным, даже несмотря на то, что Хайдеггер, видимо, был честен, постоянно настаивая на том, что он делает не философию, а что-то еще — он называл это «мышлением».
ФК: Что вы думали о современной философии в России до Вашего визита в Москву? Изменилось ли Ваше мнение?
М.Г.: До этого я был только в Санкт-Петербурге. У меня не было какого-то особенного представления о том, что происходит в Москве, хотя я иногда встречал некоторых коллег из МГУ. Я был очень впечатлен философией в МГУ, как профессорами, так и аспирантами.
ФК: Продолжим нашу московскую беседу об истине и фаллибилизме. Можете ли Вы теперь сформулировать Вашу теорию истины?
М.Г: В целом, я склоняюсь к минимализму в вопросе об истине. Конечно, здесь имеются свои тонкости, поэтому позвольте мне немного объяснить. Существует связь между истиной, суждением и верой. В самой простой форме это выглядит примерно так: если мы утверждаем, что P, и выражаем реальную веру в Р, то мы подтверждаем, что ситуация ровно такая, какой её описывает Р. Это означает, что действительно есть связь между различными элементами, соотносимыми нами определенным образом. Например, истинно, что Москва больше Цюриха. Это означает, что вещи соединены так, как это выражено в суждении и соответствующем ему убеждением. В нашем случае мы будем учитывать численность населения, размер территории, юридические критерии, по которым присваивается статус города и т.д. Заявить, что что-то — истинно, значит то же самое, что заявить, что события или вещи соотносятся друг с другом определенным образом. Истина — такова, не больше, но и не меньше! Метафизические теории истины искажают эту ситуацию, потому что они требуют добавить к этому понятию что-то более существенное, например соответствие, связность, зеркальное отражение реальности с помощью сознания или чего-нибудь еще. Тем не менее, добавление таких связей к тому, что является неотъемлемой частью истины, не способствует лучшему пониманию этого понятия.ФК: Вы определяете существование как явление в неком контексте. Можете объяснить отношения между «существованием», «явлением» и «контекстом» в этом определении? Прав ли я, что в Вашей теории "явление"есть функция, которая сопоставляет нечто существующее с его контекстом?
М.Г.: Вы правы! Контекст (более точно: смысловое поле, которым, по моему мнению, является контекст) — это то, что делает доступным, где создаются явления. Создать явление — значит создать что-то как существующее. При этом явление не относится ни к субъективному, ни к ментальному. Для меня это просто технический термин, однако, но не хочу никого вводить в заблуждение: я считаю, что то, что пытались сформулировать Кант, Гуссерль или Хайдеггер, когда они говорили о «явлениях» — это, на мой взгляд, именно то, что я описываю как явление. Просто многие философы (в том числе, и в современной философии сознания) считают, что ничего не появилось бы без сознания. Они вкладывают явления в наши головы.
ФК: Есть ли разница между «чем-то существующим» (объектом) и контекстом? Верен ли по отношению к Вашей теории тезис, что самотождественность объекта зависит от его отношения к его смыслу и другим объектам этого поля?
М.Г.: Разница между объектом и его полем (полями) функциональная, а не метафизическая. Смысловые поля — также объекты, всё зависит от того, какое поле скрывается в задаваемом вопросе. Например, моя мысль, что прямо сейчас в Лондоне идет дождь такова, что в ней является дождь, это смысловое поле, где может существовать дождь (в этом случае, способом, предполагающимся истинностью пропозиции, на которую направлена моя мысль). Хотя вы также можете думать о моей мысли в контексте, который ставит на рассмотрение природу мысли, и так смысловое поле (контекст) превращается в объект другого поля.
ФК: В философии сознания есть различия между супервентностью, редукцией и элиминацией. Вы признаете эти различия? Если нет, пожалуйста, объясните, почему.
М.Г.: Многое зависит от того, насколько оправдано это различие, и какую ценность и теоретическую значимость оно имеет для науки, философии сознания и т.д. Что я отрицаю всецело, так это идею существования огромного всесодержащего поля (вселенной, природы, космоса), которое изначально следует рассматривать как лишенное сознания и мысли, и что оно может быть метафизически враждебно либо постижимо для мысли, разума, и пр. Такая метафизическая картина реальности как целого принадлежит к области вопросов том, как сознание вписано в природу. Тем не менее, неприятие этой картины не означает само по себе неприятия различий между супервентностью, редукцией и элиминацией. Это разные виды отношений, которые могут быть между сущностями, чье существование допустимо.
ФК: Терминологический вопрос. Почему сумма смысловых полей не является миром, и, как следствие, почему ваша теория — не идеология и не мировоззрение?
М.Г.: Ну, нет суммы всех смысловых полей. Наиболее удовлетворительное понятие мира, рассмотренное в моей работе: мир — это сумма или структурированная тотальность (и связанные с этим понятием точки зрения) смысловых полей. Это не мировоззрение, потому что такая вещь/поле/структура не удовлетворяет условиям собственного существования.
ФК: Что не так с кантовской теорией мира как трансцендентного идеала?
М.Г.: Это очень долгая история. Но в двух словах: проблема в том, что Кант верил в существование мира, но превратил мир в «эвристическую фикцию» (его слова!). Мир для него существует, но только в частной форме. Таким образом, он замещает метафизически реалистическую картину мира как тотальности сущностей, независимых от теории, разума и рассудка, своей трансцендентально-идеалистической картиной мира как тотальности явлений, которая в целом становится унификацией чего-то, что заслуживает называться эпистемической установкой мыслителей.
ФК: Мне кажется, что ваша теория о несуществовании мира очень похожа на знаменитую работу Хайдеггера «Время картины мира». Это верно?
М.Г.: Это зависит от того, как читать Хайдеггера. Как я вижу это сейчас (после внимательного изучения «Черных тетрадей» и после того, что я узнал от Зидони Келлерер о нацистском бэкграунде статьи «Время картины мира»), Хайдеггер вовсе не против мировоззрений! Он просто указывает на то, что любое решение принять данное мировоззрение будет обосновано, скорее, историей народа, чем истинными достижениями познания. Хайдеггер нигде не отрицает существование мира, но дает особую феноменологическую и герменевтическую оценку мира в рамках кантовского представления о мире как регулятивной идее.
ФК: Можете объяснить свою позицию в споре об экстернализме и интернализме и роль теории значения в Вашей философии?
ФК: Какой позиции вы придерживаетесь относительно свободы воли? Что вы думаете о позиции жесткого детерминизма?
М.Г.: Я только что написал целую книгу об этом. Грубо говоря, я защищаю форму компатибилизма, неортодоксальную в том, как я связываю проблему детерминизма с принципом достаточного основания. Я считаю, что все, что бы ни происходило (включая действия), может полностью пониматься как функция множества необходимых условий, которых достаточно для того, чтобы это событие имело место. Последовательность условий непрерывна, и даже если мы знаем все условия, необходимые для того, чтобы что-то произошло, мы всё еще можем удивиться, что так происходит. Если все условия соблюдены, событие произойдет. Это похоже на форм
у детерминизма, но подразумевается, что это совершенно не зависит от физических оснований, современной концепции природы или чего-нибудь еще. Это более общий (и, в некотором смысле, более детерминистический) способ рассмотрению, чем любая идея единой цепочки причинных связей во Вселенной с момента Большого Взрыва. Так или иначе, эта форма детерминизма прекрасно совместима со свободой воли, если под этим мы понимаем самоопределяющий порядок событий — действие. Например, если я хочу прилететь в Москву, потому что меня пригласили, я могу просто приехать. Я могу соотнести свою поездку с множеством условий, которые зависят от чужих решений и действий (включая существование стран, аэропортов, виз, университетов, но и также, конечно же, неизвестных причинных цепей и законов природы). Отсюда следует, что самоопределение возможно и актуально. Нам просто нужно описать его правильно, то есть, не привлекая идею, что та или иная сущность должна спровоцировать множество необходимых условий, чтобы сделать действие существующим, чтобы сделать его актуальным, как оно действительно было. Это просто бессмыслица.ФК: О чем вы никогда не думали?
М.Г. Как я могу быть уверен, что не думаю об этом, пока отвечаю на ваш вопрос?
Беседовал Евгений Логинов.
Перевела Катарина Красавина.
Комментариев нет:
Отправить комментарий