Насущная потребность духа: Интервью с Андреем Муравьёвым

Интервью с Андреем Николаевичем Муравьёвым, кандидатом философских наук, доцентом Санкт-Петербургского государственного университета и, по совместительству, Российского государственного педагогического университета имени А.И. Герцена, руководителем теоретического семинара «Неизвестный Гегель», сопредседателем Санкт-Петербургского Общества классической немецкой философии, автором статей по философии образования.

Финиковый Компот: Вы последовательно проводите различие разума и рассудка, критикуя последний за его односторонность. Но не предполагают ли некоторые философские проблемы однозначного решения? Например, проблема вагонетки, проблематизирующая утилитаристскую этику, требует ответов в стиле «да/нет».

Андрей Муравьев: Аналитическая философия — это чисто рассудочная форма мышления. Я думаю, что лучший ответ на её дилемматический вопрос состоит в том, что меня в этой вагонетке нет.

ФК: Вашу логику относительно современного статуса философии в системе образования можно представить так. То, что сейчас называют философией, есть не философия, а, скорее, филодоксия, т.е. любовь к мнениям. Это плохо, поскольку настоящая философия есть как минимум любовь к мудрости. Она предполагает у тех, кто ею занимается, стремление к абсолютному знанию, к познанию истины. Вследствие того, что философия ныне работает преимущественно со мнениями, ее не уважают представители естественных наук, а чиновники всячески ее репрессируют. Только тогда, когда философия снова займется своим делом, всё станет хорошо. Но не должны ли те, кто работает с мнением, а именно чиновники и ученые, распознать в рассудочной философии своего друга, а в разумной философии — мистику?

А.М.: Не думаю. Я сошлюсь на одного из уважаемых мною современных мыслителей — Хосе Ортегу-и-Гассета, который в своем пресловутом, т.е. весьма известном, но плохо понятом, «Восстании масс» сказал совершенно, по-моему, точно, что философия сегодня потому находится в незавидном положении, что философы последние сто лет занимаются чем угодно, только не своим делом. Ортега имел в виду Гегеля как последнего, кто занимался своим делом. Когда же они займутся своим делом, тогда философия в некотором смысле будет править всеми другими делами. Обратите внимание: не Ортеге как философу хотелось править, а ему было обидно за философию, в которой он кое-что понимал, в отличие от всех тех, кто выступил против Гегеля. Филодоксия, как это называли Платон и Кант, потому и находится ныне в незавидном положении, что мнений более чем достаточно у всех других и оплачивать государственными деньгами мнения филодоксов излишне.

ФК: Что Вы имеете в виду под «незавидным положением философии»? Ведь речь идет не только о том, что она сама плоха, но и о том, что плохи ее социальные позиции?

А.М.: То же самое, что и Ортега, который в «Восстании масс», написанном в 1929 году, говорил только о Европе, ибо я не вижу перемен с того времени. За исключением того, что в Советском Союзе философия (и в 1929 году тоже), была под защитой государства и впервые в нашей истории стояла на необыкновенно высоких позициях. Не будем сейчас говорить о том, что это была за философия по содержанию, но имя носила именно такое, и она называлась так не случайно.

ФК: Но существует довольно много фактов, которые говорят о том, что сейчас «Золотой век» философии. На Западе, во всяком случае, на философские факультеты идут люди с самыми лучшими оценками, а зарплаты выпускников стоят сразу после бизнесменов и профессиональных спортсменов.

А.М.: Не знаю, стоит ли то, что выходит из-под пера американских философов, как и достижения профессиональных спортсменов, таких денег. Этот феномен, скорее, должны объяснять знатоки американской экономики. Интерес же западной общественности к такой философии, если он существует, легко объяснить. Ответ лежит на поверхности. Он может быть объяснен так же, как выдающаяся, в свое время, популярность работы Локка «Опыты о человеческом разумении» (якобы о человеческом разумении, а на деле просто о представлении). Это феномены одного порядка. Как иронически относился к подобным фактам Гегель, если публика сама уже заранее знает то, что она находит в книге, то тем больше тиражируется подобная книга. Поскольку публика находит в книге ей уже известное, постольку она остается очень довольна собой и этой книгой.

ФК: Вы говорите, что философия должна стать центрообразующей для всего сонма наук, искусств и религий посредством университетского образования. Как Вы мыслите в этом случае связь философии с экспериментальной наукой?

А.М.: Если философия как таковая культивируется в университете профессионалами, которые занимаются собственно философией, то это и есть предпосылка необходимой реформы того, что называется системой образования, в том направлении, в котором остро нуждается ныне человеческий дух. Прежде, чем попасть в лабораторию, экспериментатор должен окончить, скажем, физический факультет, где история философии должна преподаваться не в меньшем объеме, чем на философском факультете, т.е., по меньшей мере, восемь семестров. Причем преподаваться преподавателями, действительно понимающими глубинную суть истории философии, состоящую в развитии разумного способа мышления, а не поверхностно трактующими ее как историю разных философских учений, т.е. мнений философов, каких и должен выпускать философский факультет. Тогда способ мышления физика о своем предмете впервые станет разумным.

ФК: Что значит сейчас быть гегельянцем?

А.М.: Это значит (сейчас и всегда) быть презренной личностью на ниве философии — так же, как быть кантианцем, платоником, аристотеликом. Сейчас дело не в том, чтобы догматически разделить букву какого-либо учения, даже такого замечательного, как гегелевское. Те, кто это делают, еще и букву искажают. Например, ваш друг Андрей Мерцалов. Он, конечно, не гегельянец, но видно, что у него и гегелевская буква посылается куда подальше из-за нужд его самочинной интерпретации. Не нужно просто заучивать или как-то по-своему интерпретировать Гегеля, ибо это и значит быть гегельянцем, т.е. эпигоном Гегеля. Но что же нужно? Нужно дальше развивать философию в том направлении, в каком она сама развивалась две с половиной тысячи лет, от Фалеса до Гегеля включительно. Насущная потребность современного духа как такового состоит в том, чтобы в своем образовании опереться на настоящую философию, которая двадцать пять веков развивалась и развилась в то, чем она впервые предстала в гегелевском изводе. Очень хорошо, если бы к гегелевскому прибавился еще какой-то извод, ибо, если бы это был извод того же самого, что и у Гегеля, то это и было бы дальнейшим развитием философии после Гегеля.

ФК: С чего следует начинать изучение Гегеля?

А.М.: Здесь очень важно, что считать гегелевскими произведениями. Проблема в том, что в академических изданиях Гегеля конспекты его лекций занимают значительное место, а сам Гегель их к публикации явно не предназначал. Его философия в строгом смысле слова изложена в четырех работах: «Феноменология духа», «Наука логики», «Энциклопедия философских наук» и «Философия права». Это — то, за что Гегель отвечает головой. Даже переиздание «Энциклопедии» с произвольными вставками его учеников в виде Прибавлений к тексту параграфов (а эти Прибавления занимают два тома из трех!) является нарушением авторской воли, не говоря уже о том, чтобы причислять к гегелевским произведениям его лекции. При том, кстати сказать, что эти лекции действительно являются лучшим из того, что после Гегеля появлялось по тем областям знания, которым они посвящены, это все-таки не авторские произведения Гегеля. Такое положение дел создает большие проблемы тем, кто сейчас изучает Гегеля. С одной стороны, изучение лекций сильно облегчает знакомство с произведениями, действительно принадлежащими Гегелю. С другой стороны, это именно введение в точку зрения Гегеля, а не она сама. Поэтому ссылаться на них так, как сейчас на них ссылаются («Гегель считал», или даже «Гегель писал») нельзя. Насколько я замечаю, в силу популярности этого материала большая часть ссылок у современных авторов идет именно на материал лекций. Но это — работа со псевдо-Гегелем.

ФК: Представьте, что перед вами лежит текст, который гегелевским тоном заявляет, что он и есть такого рода развитие. По каким критериями Вы бы установили, истинно ли это притязание или нет?

А.М.: Вопрос о критериях — рассудочный вопрос. Но я понимаю, прочитав примерно страницу текста: лишь заявка это, или это действительное развитие. Как у меня это происходит, мне трудно сказать, но внешние признаки того, с чем я бы хотел иметь дело, я указать могу. Во-первых, это то, на какого рода работы ссылается автор. Потому что обычно на названные мною работы Гегеля современные авторы ссылаются даже меньше, чем на его лекции. Важно, ссылается или нет автор на энциклопедические Прибавления. Если ссылается, то это — настораживающий индикатор, хотя и не решающий. И на них, и на лекции можно ведь и адекватно сослаться. Во-вторых (и это главный признак) понимает ли автор, что предмет и метод гегелевской философии — одно и тоже. Если для него предмет одно (скажем, абсолютное), а метод — другое, то для меня это сразу решает вопрос, надо ли читать этого автора дальше, потому что тождество предмета и метода есть основной пункт гегелевской философии.

ФК: Можете ли Вы называть работы, которые удовлетворяют этим критериям?
А.М.: Разумеется. То, что я слышал в С.-Петербургском университете от Евгения Семёновича Линькова, и то, что я читал в его опубликованных работах — наверное, единственное приятное исключение.

ФК: Что философия может сказать о видеоиграх? Можно ли расценивать их как эстетические феномены? Как они меняют нашу культуру?

А.М.: Я не философ, а преподаватель истории философии, и потому говорить от имени философии о чем-либо мне не к лицу. Но как человек, имеющий в силу своей профессии прямое отношение к философской культуре, а к видеоиграм – никакое, я мог бы сказать об этих феноменах современности только одно. Игра, т.е. свободное проявление творческих сил человеческого духа, признавалась Фридрихом Шиллером (великим немецким поэтом, опиравшимся в своих размышлениях о природе искусства на принципы Канта) элементом, необходимым художнику для создания произведений искусства. Если в видеоиграх присутствует этот элемент свободы и творчества, то, насколько он в них есть, настолько они эстетичны и настолько они и меняют к лучшему нашу культуру. Если же в них нет этого элемента, то они есть пустое и даже вредное времяпрепровождение.

ФК: О чем Вы никогда не думали?

А.М.: Я никогда не думал о тщете философских занятий.