Смех и греки
Уже на излете советской эпохи, когда мода на Бахтина, раблезианство и смеховую культуру стала одним из новых клише тогдашней гуманитарной интеллигенции, Аверинцев, желая возразить покойному саранскому мыслителю, написал о серьезности христианской культуры, в которой смех, на самом деле, не имеет высокого статуса: Христос, как известно, никогда не смеялся.
Не вступая в полемику ни с Аверинцевым, ни с Бахтиным, я хотел бы показать несколько моментов в античном восприятии смеха, которые выходят за рамки карнавальной схемы одного и морализаторско-христианской проповеди другого.
Христос никогда не смеялся, но олимпийские боги начали свое бытие в гомеровских поэмах с «неугасимого смеха»: «И поднялся смех негасимый богов средь блаженных, как увидали они Гефеста, хромавшего в залах» (Илиада, Первая песнь, 589–590, перевод мой). Asbestos gelos — такова реакция блаженных богов на уродство, недостаток, дефект. Блаженное и счастливое существо, высшее выражение нормы, не может реагировать иначе, встречаясь с искажением и пороком. Оно показывает себе и всем, что оно — выше, что оно — пре-восходно, что оно сильнее и лучше. Смех здесь социален и иерархичен, он — реакция на искажение нормы телесной, он устанавливает отношение высшего к низшему, доброго в античном смысле (agathos) — к негодному (kakos).
«Самый сладкий смех — это смех над врагами», — говорит Афина у Софокла (Аякс, 79, перевод мой), предлагая несколько смущенному Одиссею посмеяться над безумием Аякса, его врага. В архаической традиции для бога такое отношение — норма, для человека — идеал. Здесь нет бахтинской народности и смеховой культуры, зато есть иерархическая и аристократическая социальность, нет и аверинцевской дилеммы смех/серьез, впервые появившейся у Горгия (B 12 DK). Смех здесь очень серьезен. Нет и никакого психологизма. Собственно это нормативно-иерархическое понимание смеха лежит в основе легенды о Демокрите как о «смеющемся философе», считавшем, что все человеческие дела достойны смеха. Философ, поднявшийся до созерцания истины, знающий, что все сущее есть лишь атомы и пустота, а все остальное — кажимость, ставит себя в иерархическое отношение к людям и их делам, утверждает свое превосходство надо всем — смеется. Возможно, первыми противниками архаического смеха стали пифагорейцы, для которых он и превращается в психологический феномен с отрицательными моральными коннотациями. В одном из пифагорейских symbola, которые передает в своем «Протрептике» Ямвлих, сказано: «неудержимым смехом одержан не будь». Смех лишен здесь своей социальности и интенциональности, его значение перенесено внутрь субъекта и начинает отдавать моралью. Платон продолжает эту линию. Gelos становится для него видимым выражением удовольствия, сильного смеха нужно избегать, чтобы hedone не перешла в свою противоположность. Поэтому Платон недовольно ворчит на Гомера и не хочет, чтобы стражи были philogelotes, любителями смеха (Resp. 388 e). Но смех у Платона становится еще и эстетическим феноменом, его производством занимается комедия, тогда как трагедия продуцирует dakrya, слезы. Отсюда — прямая дорога к «Поэтике» Аристотеля.
Однако эта морально-психологическая версия при всей своей влиятельности так и не смогла вытеснить из греческого сознания мысль о важности смеха. Даже неоплатоники, защищая идеалы умирающей античности, были вынуждены пойти здесь против Платона и попытались оправдать смех гомеровских богов, превратив его в ein Gleichnis, в символ. Прокл в своих комментариях на «Государство» посвящает целую главу рассуждению о неудержимом смехе богов (In Resp. I 126).
Для него смех богов превращается в радость демиургов физического мира, которые довольны миром в целом, их неудержимый смех знаменует непрекращающееся действие божественного мира на мир физический, тогда как их слезы — мимолетная печаль о тленности и преходящести отдельных смертных вещей. При всем своем символизме Прокл сохраняет здесь правильную античную оценку смеха как иерархического отношения высшего к низшему, только вместо описания социальной нормы смех становится символом взаимодействия высшего и низшего уровней бытия.
Дмитрий Бугай
(Из: "Финиковый компот №3, 2013, С. 10)
Уже на излете советской эпохи, когда мода на Бахтина, раблезианство и смеховую культуру стала одним из новых клише тогдашней гуманитарной интеллигенции, Аверинцев, желая возразить покойному саранскому мыслителю, написал о серьезности христианской культуры, в которой смех, на самом деле, не имеет высокого статуса: Христос, как известно, никогда не смеялся.
Не вступая в полемику ни с Аверинцевым, ни с Бахтиным, я хотел бы показать несколько моментов в античном восприятии смеха, которые выходят за рамки карнавальной схемы одного и морализаторско-христианской проповеди другого.
Христос никогда не смеялся, но олимпийские боги начали свое бытие в гомеровских поэмах с «неугасимого смеха»: «И поднялся смех негасимый богов средь блаженных, как увидали они Гефеста, хромавшего в залах» (Илиада, Первая песнь, 589–590, перевод мой). Asbestos gelos — такова реакция блаженных богов на уродство, недостаток, дефект. Блаженное и счастливое существо, высшее выражение нормы, не может реагировать иначе, встречаясь с искажением и пороком. Оно показывает себе и всем, что оно — выше, что оно — пре-восходно, что оно сильнее и лучше. Смех здесь социален и иерархичен, он — реакция на искажение нормы телесной, он устанавливает отношение высшего к низшему, доброго в античном смысле (agathos) — к негодному (kakos).
«Самый сладкий смех — это смех над врагами», — говорит Афина у Софокла (Аякс, 79, перевод мой), предлагая несколько смущенному Одиссею посмеяться над безумием Аякса, его врага. В архаической традиции для бога такое отношение — норма, для человека — идеал. Здесь нет бахтинской народности и смеховой культуры, зато есть иерархическая и аристократическая социальность, нет и аверинцевской дилеммы смех/серьез, впервые появившейся у Горгия (B 12 DK). Смех здесь очень серьезен. Нет и никакого психологизма. Собственно это нормативно-иерархическое понимание смеха лежит в основе легенды о Демокрите как о «смеющемся философе», считавшем, что все человеческие дела достойны смеха. Философ, поднявшийся до созерцания истины, знающий, что все сущее есть лишь атомы и пустота, а все остальное — кажимость, ставит себя в иерархическое отношение к людям и их делам, утверждает свое превосходство надо всем — смеется. Возможно, первыми противниками архаического смеха стали пифагорейцы, для которых он и превращается в психологический феномен с отрицательными моральными коннотациями. В одном из пифагорейских symbola, которые передает в своем «Протрептике» Ямвлих, сказано: «неудержимым смехом одержан не будь». Смех лишен здесь своей социальности и интенциональности, его значение перенесено внутрь субъекта и начинает отдавать моралью. Платон продолжает эту линию. Gelos становится для него видимым выражением удовольствия, сильного смеха нужно избегать, чтобы hedone не перешла в свою противоположность. Поэтому Платон недовольно ворчит на Гомера и не хочет, чтобы стражи были philogelotes, любителями смеха (Resp. 388 e). Но смех у Платона становится еще и эстетическим феноменом, его производством занимается комедия, тогда как трагедия продуцирует dakrya, слезы. Отсюда — прямая дорога к «Поэтике» Аристотеля.
Однако эта морально-психологическая версия при всей своей влиятельности так и не смогла вытеснить из греческого сознания мысль о важности смеха. Даже неоплатоники, защищая идеалы умирающей античности, были вынуждены пойти здесь против Платона и попытались оправдать смех гомеровских богов, превратив его в ein Gleichnis, в символ. Прокл в своих комментариях на «Государство» посвящает целую главу рассуждению о неудержимом смехе богов (In Resp. I 126).
Для него смех богов превращается в радость демиургов физического мира, которые довольны миром в целом, их неудержимый смех знаменует непрекращающееся действие божественного мира на мир физический, тогда как их слезы — мимолетная печаль о тленности и преходящести отдельных смертных вещей. При всем своем символизме Прокл сохраняет здесь правильную античную оценку смеха как иерархического отношения высшего к низшему, только вместо описания социальной нормы смех становится символом взаимодействия высшего и низшего уровней бытия.
Дмитрий Бугай
(Из: "Финиковый компот №3, 2013, С. 10)
Комментариев нет:
Отправить комментарий