"ФК" публикует анонимное письмо из редакторской почты. Легко догадаться, что редактор философского журнала получает обширную корреспонденцию самого разного толка. Но редко в этом мутном потоке ловится что-то действительно стоящее. Мы с радостью делимся с вами исключением.
"Уважаемые гг. Издатели «Финикового компота». Некоторое время тому назад пришлось мне по служебной надобности (я работаю руководителем аналитического отдела в одном всем известном министерстве) бывать в Институте имени Сербского. Узнав, что я в 2012 году закончил (с красным дипломом) философский факультет МГУ имени М.В. Ломоносова, мне рассказали, а потом и показали одну примечательную личность, которая уже долгие годы проходит лечение в этом не без оснований известном и славном заведении. Его здесь называли просто Философом, потому что в начале 90-х он тоже обучался на моем факультете, а получил ли он диплом об окончании, ни с его слов, ни как-то иначе узнать мне не удалось. Благодаря какой-то протекции и своим довольно состоятельным, как мне сообщили, родителям он занимает в Институте отдельную палату, и согласно специальному разрешению ему позволено иметь книги, журналы, бумагу, ручки и карандаши. Без всего этого он-де впадает в состояние буйного припадка, чрезвычайно опасного для жизни, которого поэтому пытаются всеми силами избежать. Официальный диагноз, записанный в медицинской карте больного, мне известен, но врачи не придают ему особого значения, честно признаваясь, что это, в сущности, ничего не объясняет.
Меня отвели в его палату. Окинув нас несколько раздраженным взглядом, Философ продолжил ходить по своей комнате и говорил сам с собой. У его врача была надежда, что мои философско-гуманитарные познания помогут ему понять причину болезни, а знание философского языка откроет мне доступ к подсознанию этого малопонятного субъекта. К великому моему сожалению, я не смог оправдать этого высокого доверия. Такой тип встретился мне впервые, и смею заверить, что в мои годы на факультете ничего подобного не бывало, что наш факультет, как всем прекрасно известно, выпускает сейчас высококлассных специалистов, обладающих фундаментальными познаниями в социальных и гуманитарных науках, благодаря чему большинство наших выпускников становится успешными людьми в жизни.
Будучи от природы человеком любознательным и стараясь, по совету моего глубокоуважаемого научного руководителя Ивана Аршаковича, не упускать случая познакомиться со странными искажениями социальной психики человека в условиях вновь возникшего в России и тут же стремительно начавшего разлагаться классового общества, я несколько дней приходил наблюдать моего бывшего коллегу — если, конечно, он действительно таковым являлся — и слушать его довольно бессвязные и малопонятные речи, проникнутые каким-то диким энтузиазмом и протестом бог весть против чего. Речь его совершенно не зависела от наличия или отсутствия собеседника, это были главным образом какие-то ответы на вопросы, звучавшие видимо в затемненном сознании больного, отрывки фраз, реплики, слова, как правило, на различных языках, немецкие четверостишия перемежались у него славянскими псалмами и молитвами, больной часто кричал о древних языках и начинал скандировать нечто, что, кажется, он считал греческими и латинскими стихами. Только благодаря моей феноменальной памяти и способности к лингвистическому распознаванию мне удалось зафиксировать кое-что из его потока речи. Как дипломированный специалист по социальной философии, со всей уверенностью могу утверждать, что ни его политическая позиция, ни его социальное мировоззрение не были сколько-нибудь ясно и отчетливо сформулированы. Я бы сказал, что он как бы был против всех и вся. Рассуждая, он шагал по комнате, хватал везде разбросанные листы, давясь от смеха, брызгая во все стороны слюной читал оттуда какие-то малопонятные предложения, обычно с криками «Что за идиот! Какой же все-таки это кретин!» Иногда он хватал какие-то допотопные журналы начала 90-х — название, кажется, было «Логос», плохая серая бумага, как мне показалось, — несколько секунд мучительно вчитывался, а затем с какой-то злобой швырял их от себя. Везде были разбросаны словари, грамматики, старинные, как мне показалось, издания на многих языках.
Но, как мне удалось установить, при всей, если так можно выразиться, ментальной расхристанности у Философа все же была некая главная идея, мысленная, так сказать, ось, вокруг которой группировались все прочие его элокутивные манифестации (знанию этого прекрасного, ученого и точного выражения я обязан моим уважаемым лекторам и семинаристам с кафедры философии языка и коммуникации). Он верил, что земная история вращается вокруг «Метафизики» Аристотеля, что отгадав истинный смысл «Метафизики», мы получим ответ на все мировые загадки. Нет, это не его слова, он выражался совсем иначе. Я сейчас перевожу его почти бессмысленный бред на мой язык, язык действительно университетски образованного человека, написавшего удостоенный отличной оценки на заседании высокой комиссии диплом о категории отчуждения в посткапиталистическом обществе, человека, у которого была пятерка по логике все три семестра, который хорошо знает английский язык, работает в солидном учреждении на хорошей зарплате и часто бывает в Европе.
Я хотел бы, гг. Издатели, познакомить Вас с некоторыми моментами его излияний, которые, на мой взгляд, показывают, какой долгий и сложный путь прошел наш факультет от лихих 90-х, когда такой субъект был или, по крайней мере, мог сам себя считать студентом философского факультета, до нашего времени, в которое социальная ответственность, серьезность в выборе жизненного и профессионального пути, просвещенность и цивилизованность философской работы стали неотъемлемыми чертами как студенческого, так и преподавательского и административного сообщества нашего факультета. Наконец, последнее предварительное замечание. Несмотря на бесспорно высокий уровень культуры, — хотя и странной культуры, на мой взгляд, — несмотря на недюжинную, хотя, быть может, лишь кажущуюся эрудицию, несмотря на вечное пристрастие к древним и новым языкам, он то и дело снабжал свою речь малопристойными выражениями. Его хрипловатый тенорок, в жуткой скороговорке выстреливал ими, что, надо признаться, несколько шокировало меня, ни разу за все пять лет моего пребывания в стенах Московского университета не слышавшего ничего подобного. Естественно, я не привожу их здесь, ограничиваясь для их обозначения отточиями.
Мое появление в его палате вместе с лечащим врачом сопровождалось малопонятными для меня словами больного: «Вот, …, приперлись Цоликонеры, щас, …, будут семинары устраивать, Daseyn-аналитики недорезанные, …, едрена вошь. И ведь ни хрена, ни хрена же не понимают, не могут даже, …, понять, что не понимают. Откуда, …, все это берется, … поганое. Да правильно тогда Филя говорил… Нет, Филя, как правило, не говорил, Филя правильно мычал. Потому что не надо артикуляции, потому что сознанию не догнать, потому что сознание не догоняет, не поспевает, не угнаться сознанию, чтоб там ни нес этот похожий на сушеную воблу «М». А бытие есть. И Рояль. Да, Рояль. Без него никак ничего не поймешь. Лучше у бабок у Трех Вокзалов брать, там фирменный. Да какой им, в …, Рояль, мажоры грёбанные, с пятого никогда не блевавшие. Да, собственно, хрен с ними, не в них дело. Дело в мысли. Дело мысли. Дело Хайдеггера — это было дело мысли. А они — фашист. У них все, кто мыслит, фашист. «М-ву» расстрелять. Все эти потрошило-мамардашвиловы. Все эти диссиденты ифановские, социальная реальность, социальные категории, феноменология в ухо… Мальчики румяные да левые под гитару — хи-хи-хи, как смело и остроумно. Господи, какой бред эта серая книжка. «ГГ» говорил, что такого позора никогда не было, что он смеялся, что плевался, что ругался, что дал плохой отзыв, что его потом на конференции за его отзыв перестали звать. А ведь защитили, защитили, и потом рождение философских идей. Греческого не знает, а рождение. Рождение фюсис, фюсис и есть рождение, роды, которые рождество, Христово Рожество, Рожество твое Христе боже наш, воссия мирови свет разума, то есть фюсис в душе, как у Мейстера Экхарта. Нет, но рядом с клиросом держать его не стоило, зачем? а тогда казалось, что самое место. И смотрелся он там хорошо, на шелковом пюпитрике в цветочек хорошо смотрелся, зеленый, сабашниковский. Нет, конечно, псевдо-сабашниковский, новодел репринтный. Настоящий был не зеленый. Да, в букинисте на Арбате, рублей пятьсот в 90-м. И «СС» в стихаре. Да, но ты уже не видел «СС» в стихаре, это кто-то рассказывал, что он был в стихаре и с микрофоном. «Братия и сестры христиане»… И это только потом было… Да… Рождение-фюсис-natura. Желтый Ахутин, там впервые про фюсис я прочитал, серо-голубой, стальной Гейзенберг, у спекулянтов еще из-под полы купленный, … Если бы сейчас Вернер Гейзенберг, если бы Пауль Клее с кошками и луной, то … нет и не будет общепонимания — и имя, имя барон фон Вейцзеккер и Хольцвеге. «СС» блеял, мы сидели на его лекции вечером на одиннадцатом, приперлась вся православно-интеллигентная Москва, меневцы, кочетковцы, борисовцы, tutti-quanti … Ооо, как я их ненавидел, они были правильные, они были современные, они были культурные, они отвергли ложный, устаревший материализм и взыскали духа, спасения, демократии, христианской культуры, социального христианства, нового града, Второго Ватикана. Ах, Льюис, ах, как тонко заметил Баламут, ах, Mere Christianity, ах, Лев как символ Христа, ах Честертон, ах Франциск и Фома, ах, христианство и есть здравый смысл, ах, Father Brown…, ах, вы не чувствуете всей разницы между пантеизмом и панентеизмом, ах, Карл Ясперс, ах, шифры, …, трансценденции, ах, христианская основа Сильмариллиона, ах, теологический пафос Улисса, ах, мы не должны вновь возвращаться к устаревшей идее индивидуального спасения, ах, София. «СС» блеял об арамейском и койне, о койне и арамейском, а они внимали. Да ни одна …, …, не смыслила ни … ни в греческом, ни в арамейском, а внимали, не дышали, трепетали, таяли, изнывали от высококультурности и высокодуховности своих запросов. Рядом, …, люди дохли с голоду, бабки, выстоявшие войну, рылись в помоешных баках в поисках бутылок, чтобы сдать за копейку, офицеры стрелялись, бляди заполонили Тверскую, а эти высокодуховно искали в арамейском дерьме, которого даже не нюхали. Нет, как можно искать и не нюхать, нет, опять не то, не так. Почему все не так, вроде все как всегда… Да, тогда в 91-92 только «Б» был светом в окошке, только он. А потом и он… Ну да Бог ему судья. Потом и он по духовности пошел, по границам, а нас еще звал в окошко бросаться, да-с, прям с одиннадцатого. Глотатели пустот, читатели газет. И Фрейд, и Моисей, и страшный Бог, страшный, страшный, страшный… Тьма и трепет наиде на мя и покры мя тьма. О чем это я? Да, о том, о деле, не о праксисе, а о деле, об эргон, эргон феориас, которая и есть София. Ни хрена «К» не понял ни в Соловьеве, ни в Софии. Она ему не явилась, не явилась, не явилась, а мне — да, да, да!!! Два раза — я ее видел, а он ни шиша, с очами полными лазурного огня, блонда, … Я знаю греческий, я знаю греческий, die Totenkammer ist voll Nacht, я его знаю, все умерли — ich halte Wacht. Да, начинал у Брагинской, греческий и латынь одно, одно, вся грамматика одно, вся лексика одно, orego это rego, fusis это fui, быль, былье, былина, да! Русский тоже с ними одно, Словяно-греко-российский, он с ними заодно! Вот без этого не понять ее, не понять «Метафизику», этого никто не понял, я понял, я! И Василий Васильевич с Перцовым не поняли, и подонок Кубицкий, и … Иткин не поняли, а я понял, и теперь для меня времени больше не будет, потому что апокалипсис, потому что был я в духе в день воскресный, потому что времени больше не будет, времени не будет, бремени не будет, бремени-беремени, рожать не будут бабы, будет постав, Gestell, Gestell, Gestell … стремени не будет – нет стремя будет, стремя Всадника будет, и ад следовал за ним, время число движения, умное число, потому что все оттенки смысла умное число передает, «АФ», античный космос, умное число и лампадка, не фаллос, а лампадка, пламешко, свечечка, свечечка и фаллос суть едины — Спаси Христос! Фюсис это архэ, от чистого, …, истока, исток пэгэ, Пегас, Пегас конь истока, тока, течи, всюду течь, все протекает, где же лужа, рей, рей, рей, hooray, hooray. Вообще, у «Г» это императив. Колонны демонстрантов с кумачовыми полотнищами, и на них «Рей»! Пятая книга «Метафизики», пятая колонна, пятиконечная звезда Авраама, Исаака и Якова, не философов и ученых, пятая книга — вот здесь, вот здесь, здесь pollaxos legetai. Они хотят, чтоб это было понятно, они хотят логики, они хотят разложить по полочкам, они любят полочки, шкафики, гробики, они некрофилы. Они пишут учебники, они молятся вшивому здравому смыслу, они хотят, чтоб «Метафизика» создала им уютный общечеловеческий, общекультурный домик, с полочками, раздельчиками, отдельчиками, классификациями, а она, а она, а она… «Метафизика» страшна, страшнее Иова, страшнее Откровения, страшнее Тракля. «Метафизика» — вся о конце, вся о телосе, вся о финисе, causa finalis, которая causa formalis и causa efficiens, то бишь lutte finale, омега без альфы. И это не ваш finis amoris, хрен вам! Совершенный, завершенный, конченый. Она все закончила, все прикончила, со всем покончила. Она кончила как последняя … — тьфу, гадость, мерзость, мерзость, Фрейд, Юнг, Маркузе провалитесь, и дуньте и плюньте нань! Она срубила платан, она уморила дихлофосом цикад, она выжала в чашу цикуты, она цыкнула на все человечество и то перестало быть. От нее надо освободиться, от нее надо избавиться, избавить-ся, избавить себя и избыть ее. Тогда свобода. Тогда свет. Тогда пришел Христос. Тогда Freude schoener Goetterfunken, а не Goetzendaemmerung. Надо перевести, перевести, передать и предать, traduttori-traditori, измучить ее, изувечить, искалечить и увековечить».
Он вел примерно такие речи, на мой взгляд, совершенно бессмысленные, без конца варьируя маловразумительные детали и упоминая инициалы каких-то никому неведомых, а может и никогда не существовавших людей. Посетив его несколько раз, я, как уже говорил, ничем не смог помочь его лечащим врачам. Несколько лет я о нем не вспоминал. Но на прошлой неделе, случайно встретив знакомого из Института, я узнал от него, что Философ скончался пару месяцев назад от кровоизлияния в мозг, что его бумаги до сих пор там и что я могу их забрать, если мне они зачем-то нужны. Вспомнив, что он постоянно твердил про свой перевод «Метафизики» Аристотеля, я как человек культурный и образованный посчитал необходимым передать его бумаги для ознакомления и компетентной оценки в руки специалистов по истории философии нашего факультета, чьи высокопрофессиональные и достигающие вершин специальных компетенций лекции и семинарские занятия я с удовольствием вспоминаю всегда. Мне пока удалось разобрать в его сплошь и рядом исчерканных и исписанных совершенно безобразным почерком рукописях лишь самое начало его перевода, которое я Вам и высылаю для нелицеприятного и ответственного суда.
Аристотель. «Метафизика». Самое начало-архэ.
Верхогляды все быльем ведать прямятся. Знамением сему гробным — пылкостей жалость. Отдельно нужды ведь жалуются по них, и иных чрезвычайно — та, что вежд. Ведь не уединенно где деем, а и ништо медля деять зыркать рвемся супротив всех как баить иных. Вина ж что чрезвычайно творит знакомить нас сия от пылкостей и многие разноски яснит. Ишь-ты, быльем пылкость имучи родится живное, от нее тем их не вродится мненье, тем ж вродится. И чрез то те смышленее и ученее немощных мнить: смышленыши без ученья кто немощен шорохи чуять (будто пчела и пусть иное какое если рожество живного), ученится ж кто к мненью и сию имеет пылкость."
"Уважаемые гг. Издатели «Финикового компота». Некоторое время тому назад пришлось мне по служебной надобности (я работаю руководителем аналитического отдела в одном всем известном министерстве) бывать в Институте имени Сербского. Узнав, что я в 2012 году закончил (с красным дипломом) философский факультет МГУ имени М.В. Ломоносова, мне рассказали, а потом и показали одну примечательную личность, которая уже долгие годы проходит лечение в этом не без оснований известном и славном заведении. Его здесь называли просто Философом, потому что в начале 90-х он тоже обучался на моем факультете, а получил ли он диплом об окончании, ни с его слов, ни как-то иначе узнать мне не удалось. Благодаря какой-то протекции и своим довольно состоятельным, как мне сообщили, родителям он занимает в Институте отдельную палату, и согласно специальному разрешению ему позволено иметь книги, журналы, бумагу, ручки и карандаши. Без всего этого он-де впадает в состояние буйного припадка, чрезвычайно опасного для жизни, которого поэтому пытаются всеми силами избежать. Официальный диагноз, записанный в медицинской карте больного, мне известен, но врачи не придают ему особого значения, честно признаваясь, что это, в сущности, ничего не объясняет.
Меня отвели в его палату. Окинув нас несколько раздраженным взглядом, Философ продолжил ходить по своей комнате и говорил сам с собой. У его врача была надежда, что мои философско-гуманитарные познания помогут ему понять причину болезни, а знание философского языка откроет мне доступ к подсознанию этого малопонятного субъекта. К великому моему сожалению, я не смог оправдать этого высокого доверия. Такой тип встретился мне впервые, и смею заверить, что в мои годы на факультете ничего подобного не бывало, что наш факультет, как всем прекрасно известно, выпускает сейчас высококлассных специалистов, обладающих фундаментальными познаниями в социальных и гуманитарных науках, благодаря чему большинство наших выпускников становится успешными людьми в жизни.
Будучи от природы человеком любознательным и стараясь, по совету моего глубокоуважаемого научного руководителя Ивана Аршаковича, не упускать случая познакомиться со странными искажениями социальной психики человека в условиях вновь возникшего в России и тут же стремительно начавшего разлагаться классового общества, я несколько дней приходил наблюдать моего бывшего коллегу — если, конечно, он действительно таковым являлся — и слушать его довольно бессвязные и малопонятные речи, проникнутые каким-то диким энтузиазмом и протестом бог весть против чего. Речь его совершенно не зависела от наличия или отсутствия собеседника, это были главным образом какие-то ответы на вопросы, звучавшие видимо в затемненном сознании больного, отрывки фраз, реплики, слова, как правило, на различных языках, немецкие четверостишия перемежались у него славянскими псалмами и молитвами, больной часто кричал о древних языках и начинал скандировать нечто, что, кажется, он считал греческими и латинскими стихами. Только благодаря моей феноменальной памяти и способности к лингвистическому распознаванию мне удалось зафиксировать кое-что из его потока речи. Как дипломированный специалист по социальной философии, со всей уверенностью могу утверждать, что ни его политическая позиция, ни его социальное мировоззрение не были сколько-нибудь ясно и отчетливо сформулированы. Я бы сказал, что он как бы был против всех и вся. Рассуждая, он шагал по комнате, хватал везде разбросанные листы, давясь от смеха, брызгая во все стороны слюной читал оттуда какие-то малопонятные предложения, обычно с криками «Что за идиот! Какой же все-таки это кретин!» Иногда он хватал какие-то допотопные журналы начала 90-х — название, кажется, было «Логос», плохая серая бумага, как мне показалось, — несколько секунд мучительно вчитывался, а затем с какой-то злобой швырял их от себя. Везде были разбросаны словари, грамматики, старинные, как мне показалось, издания на многих языках.
Но, как мне удалось установить, при всей, если так можно выразиться, ментальной расхристанности у Философа все же была некая главная идея, мысленная, так сказать, ось, вокруг которой группировались все прочие его элокутивные манифестации (знанию этого прекрасного, ученого и точного выражения я обязан моим уважаемым лекторам и семинаристам с кафедры философии языка и коммуникации). Он верил, что земная история вращается вокруг «Метафизики» Аристотеля, что отгадав истинный смысл «Метафизики», мы получим ответ на все мировые загадки. Нет, это не его слова, он выражался совсем иначе. Я сейчас перевожу его почти бессмысленный бред на мой язык, язык действительно университетски образованного человека, написавшего удостоенный отличной оценки на заседании высокой комиссии диплом о категории отчуждения в посткапиталистическом обществе, человека, у которого была пятерка по логике все три семестра, который хорошо знает английский язык, работает в солидном учреждении на хорошей зарплате и часто бывает в Европе.
Я хотел бы, гг. Издатели, познакомить Вас с некоторыми моментами его излияний, которые, на мой взгляд, показывают, какой долгий и сложный путь прошел наш факультет от лихих 90-х, когда такой субъект был или, по крайней мере, мог сам себя считать студентом философского факультета, до нашего времени, в которое социальная ответственность, серьезность в выборе жизненного и профессионального пути, просвещенность и цивилизованность философской работы стали неотъемлемыми чертами как студенческого, так и преподавательского и административного сообщества нашего факультета. Наконец, последнее предварительное замечание. Несмотря на бесспорно высокий уровень культуры, — хотя и странной культуры, на мой взгляд, — несмотря на недюжинную, хотя, быть может, лишь кажущуюся эрудицию, несмотря на вечное пристрастие к древним и новым языкам, он то и дело снабжал свою речь малопристойными выражениями. Его хрипловатый тенорок, в жуткой скороговорке выстреливал ими, что, надо признаться, несколько шокировало меня, ни разу за все пять лет моего пребывания в стенах Московского университета не слышавшего ничего подобного. Естественно, я не привожу их здесь, ограничиваясь для их обозначения отточиями.
Мое появление в его палате вместе с лечащим врачом сопровождалось малопонятными для меня словами больного: «Вот, …, приперлись Цоликонеры, щас, …, будут семинары устраивать, Daseyn-аналитики недорезанные, …, едрена вошь. И ведь ни хрена, ни хрена же не понимают, не могут даже, …, понять, что не понимают. Откуда, …, все это берется, … поганое. Да правильно тогда Филя говорил… Нет, Филя, как правило, не говорил, Филя правильно мычал. Потому что не надо артикуляции, потому что сознанию не догнать, потому что сознание не догоняет, не поспевает, не угнаться сознанию, чтоб там ни нес этот похожий на сушеную воблу «М». А бытие есть. И Рояль. Да, Рояль. Без него никак ничего не поймешь. Лучше у бабок у Трех Вокзалов брать, там фирменный. Да какой им, в …, Рояль, мажоры грёбанные, с пятого никогда не блевавшие. Да, собственно, хрен с ними, не в них дело. Дело в мысли. Дело мысли. Дело Хайдеггера — это было дело мысли. А они — фашист. У них все, кто мыслит, фашист. «М-ву» расстрелять. Все эти потрошило-мамардашвиловы. Все эти диссиденты ифановские, социальная реальность, социальные категории, феноменология в ухо… Мальчики румяные да левые под гитару — хи-хи-хи, как смело и остроумно. Господи, какой бред эта серая книжка. «ГГ» говорил, что такого позора никогда не было, что он смеялся, что плевался, что ругался, что дал плохой отзыв, что его потом на конференции за его отзыв перестали звать. А ведь защитили, защитили, и потом рождение философских идей. Греческого не знает, а рождение. Рождение фюсис, фюсис и есть рождение, роды, которые рождество, Христово Рожество, Рожество твое Христе боже наш, воссия мирови свет разума, то есть фюсис в душе, как у Мейстера Экхарта. Нет, но рядом с клиросом держать его не стоило, зачем? а тогда казалось, что самое место. И смотрелся он там хорошо, на шелковом пюпитрике в цветочек хорошо смотрелся, зеленый, сабашниковский. Нет, конечно, псевдо-сабашниковский, новодел репринтный. Настоящий был не зеленый. Да, в букинисте на Арбате, рублей пятьсот в 90-м. И «СС» в стихаре. Да, но ты уже не видел «СС» в стихаре, это кто-то рассказывал, что он был в стихаре и с микрофоном. «Братия и сестры христиане»… И это только потом было… Да… Рождение-фюсис-natura. Желтый Ахутин, там впервые про фюсис я прочитал, серо-голубой, стальной Гейзенберг, у спекулянтов еще из-под полы купленный, … Если бы сейчас Вернер Гейзенберг, если бы Пауль Клее с кошками и луной, то … нет и не будет общепонимания — и имя, имя барон фон Вейцзеккер и Хольцвеге. «СС» блеял, мы сидели на его лекции вечером на одиннадцатом, приперлась вся православно-интеллигентная Москва, меневцы, кочетковцы, борисовцы, tutti-quanti … Ооо, как я их ненавидел, они были правильные, они были современные, они были культурные, они отвергли ложный, устаревший материализм и взыскали духа, спасения, демократии, христианской культуры, социального христианства, нового града, Второго Ватикана. Ах, Льюис, ах, как тонко заметил Баламут, ах, Mere Christianity, ах, Лев как символ Христа, ах Честертон, ах Франциск и Фома, ах, христианство и есть здравый смысл, ах, Father Brown…, ах, вы не чувствуете всей разницы между пантеизмом и панентеизмом, ах, Карл Ясперс, ах, шифры, …, трансценденции, ах, христианская основа Сильмариллиона, ах, теологический пафос Улисса, ах, мы не должны вновь возвращаться к устаревшей идее индивидуального спасения, ах, София. «СС» блеял об арамейском и койне, о койне и арамейском, а они внимали. Да ни одна …, …, не смыслила ни … ни в греческом, ни в арамейском, а внимали, не дышали, трепетали, таяли, изнывали от высококультурности и высокодуховности своих запросов. Рядом, …, люди дохли с голоду, бабки, выстоявшие войну, рылись в помоешных баках в поисках бутылок, чтобы сдать за копейку, офицеры стрелялись, бляди заполонили Тверскую, а эти высокодуховно искали в арамейском дерьме, которого даже не нюхали. Нет, как можно искать и не нюхать, нет, опять не то, не так. Почему все не так, вроде все как всегда… Да, тогда в 91-92 только «Б» был светом в окошке, только он. А потом и он… Ну да Бог ему судья. Потом и он по духовности пошел, по границам, а нас еще звал в окошко бросаться, да-с, прям с одиннадцатого. Глотатели пустот, читатели газет. И Фрейд, и Моисей, и страшный Бог, страшный, страшный, страшный… Тьма и трепет наиде на мя и покры мя тьма. О чем это я? Да, о том, о деле, не о праксисе, а о деле, об эргон, эргон феориас, которая и есть София. Ни хрена «К» не понял ни в Соловьеве, ни в Софии. Она ему не явилась, не явилась, не явилась, а мне — да, да, да!!! Два раза — я ее видел, а он ни шиша, с очами полными лазурного огня, блонда, … Я знаю греческий, я знаю греческий, die Totenkammer ist voll Nacht, я его знаю, все умерли — ich halte Wacht. Да, начинал у Брагинской, греческий и латынь одно, одно, вся грамматика одно, вся лексика одно, orego это rego, fusis это fui, быль, былье, былина, да! Русский тоже с ними одно, Словяно-греко-российский, он с ними заодно! Вот без этого не понять ее, не понять «Метафизику», этого никто не понял, я понял, я! И Василий Васильевич с Перцовым не поняли, и подонок Кубицкий, и … Иткин не поняли, а я понял, и теперь для меня времени больше не будет, потому что апокалипсис, потому что был я в духе в день воскресный, потому что времени больше не будет, времени не будет, бремени не будет, бремени-беремени, рожать не будут бабы, будет постав, Gestell, Gestell, Gestell … стремени не будет – нет стремя будет, стремя Всадника будет, и ад следовал за ним, время число движения, умное число, потому что все оттенки смысла умное число передает, «АФ», античный космос, умное число и лампадка, не фаллос, а лампадка, пламешко, свечечка, свечечка и фаллос суть едины — Спаси Христос! Фюсис это архэ, от чистого, …, истока, исток пэгэ, Пегас, Пегас конь истока, тока, течи, всюду течь, все протекает, где же лужа, рей, рей, рей, hooray, hooray. Вообще, у «Г» это императив. Колонны демонстрантов с кумачовыми полотнищами, и на них «Рей»! Пятая книга «Метафизики», пятая колонна, пятиконечная звезда Авраама, Исаака и Якова, не философов и ученых, пятая книга — вот здесь, вот здесь, здесь pollaxos legetai. Они хотят, чтоб это было понятно, они хотят логики, они хотят разложить по полочкам, они любят полочки, шкафики, гробики, они некрофилы. Они пишут учебники, они молятся вшивому здравому смыслу, они хотят, чтоб «Метафизика» создала им уютный общечеловеческий, общекультурный домик, с полочками, раздельчиками, отдельчиками, классификациями, а она, а она, а она… «Метафизика» страшна, страшнее Иова, страшнее Откровения, страшнее Тракля. «Метафизика» — вся о конце, вся о телосе, вся о финисе, causa finalis, которая causa formalis и causa efficiens, то бишь lutte finale, омега без альфы. И это не ваш finis amoris, хрен вам! Совершенный, завершенный, конченый. Она все закончила, все прикончила, со всем покончила. Она кончила как последняя … — тьфу, гадость, мерзость, мерзость, Фрейд, Юнг, Маркузе провалитесь, и дуньте и плюньте нань! Она срубила платан, она уморила дихлофосом цикад, она выжала в чашу цикуты, она цыкнула на все человечество и то перестало быть. От нее надо освободиться, от нее надо избавиться, избавить-ся, избавить себя и избыть ее. Тогда свобода. Тогда свет. Тогда пришел Христос. Тогда Freude schoener Goetterfunken, а не Goetzendaemmerung. Надо перевести, перевести, передать и предать, traduttori-traditori, измучить ее, изувечить, искалечить и увековечить».
Он вел примерно такие речи, на мой взгляд, совершенно бессмысленные, без конца варьируя маловразумительные детали и упоминая инициалы каких-то никому неведомых, а может и никогда не существовавших людей. Посетив его несколько раз, я, как уже говорил, ничем не смог помочь его лечащим врачам. Несколько лет я о нем не вспоминал. Но на прошлой неделе, случайно встретив знакомого из Института, я узнал от него, что Философ скончался пару месяцев назад от кровоизлияния в мозг, что его бумаги до сих пор там и что я могу их забрать, если мне они зачем-то нужны. Вспомнив, что он постоянно твердил про свой перевод «Метафизики» Аристотеля, я как человек культурный и образованный посчитал необходимым передать его бумаги для ознакомления и компетентной оценки в руки специалистов по истории философии нашего факультета, чьи высокопрофессиональные и достигающие вершин специальных компетенций лекции и семинарские занятия я с удовольствием вспоминаю всегда. Мне пока удалось разобрать в его сплошь и рядом исчерканных и исписанных совершенно безобразным почерком рукописях лишь самое начало его перевода, которое я Вам и высылаю для нелицеприятного и ответственного суда.
Аристотель. «Метафизика». Самое начало-архэ.
Верхогляды все быльем ведать прямятся. Знамением сему гробным — пылкостей жалость. Отдельно нужды ведь жалуются по них, и иных чрезвычайно — та, что вежд. Ведь не уединенно где деем, а и ништо медля деять зыркать рвемся супротив всех как баить иных. Вина ж что чрезвычайно творит знакомить нас сия от пылкостей и многие разноски яснит. Ишь-ты, быльем пылкость имучи родится живное, от нее тем их не вродится мненье, тем ж вродится. И чрез то те смышленее и ученее немощных мнить: смышленыши без ученья кто немощен шорохи чуять (будто пчела и пусть иное какое если рожество живного), ученится ж кто к мненью и сию имеет пылкость."
Хороший постмодернистский текст. Хоть сейчас в печать.
ОтветитьУдалить