Заклиная призраков

Интервью с Александром Секацким, философом, публицистом, писателем, автором книг «Мозги и их могущества» (1996),  «Прикладная метафизика» (2005), «Последний виток прогресса» (2012).

ФК: Насколько я знаю, Вы − единственный философ, написавший текст про опоздание в экзистенциальном его измерении (я имею в виду «Неспешность»). Редакция «ФК» обратилась к этой теме в одном из своих выпусков. Номер мы сделали, но некоторые теоретические вопросы остались для нас туманными. Например, как Вы думаете, возможно ли опоздание, когда существует тот, кто ожидает, но нет того, кто опаздывает? Изменилась ли вообще Ваша позиция по этому вопросу с тех пор, как Вы опубликовали «Неспешность»?

А.С.: Начнем с того, что  неспешность и опоздание суть вещи несовместные. Понятно ведь, что никогда не опаздывает лишь тот, кто никуда не спешит. Опоздание вписано в дискурс успеха как непременный негативный полюс. Перефразируя пословицу, скажем: кто опоздал, тот не успел и уж тем более не преуспел. Причем одержимость страхом опоздания сегодня, пожалуй, даже сильнее, чем непосредственная одержимость успехом. Неспешность на этом фоне есть утопия реализуемая, однако, в частном порядке.

Вторая часть вашего вопроса касается, скорее, не опоздания, а запаздывания. Запаздывание как экзистенциальная данность является непременным и важнейшим обстоятельством заброшенности в мир, а стало быть, универсальной формой точного самоотчета сознания. И тогда можно, например, спрашивать: а существует ли Тот, Кто Ожидает, если опоздали все?

Финиковый компот: Видите ли Вы какое-то отличие современного питерского философского стиля от московского?

Александр Секацкий: Тут довольно много неуловимых параметров. Понятно, что в выборе тем региональные различия не прослеживаются, равно как в объеме эрудиции и в том, что мы по старинке будем называть талантом: дух дышит, где он хочет. Но раз уж речь зашла о стиле, а стиль, в свою очередь, связан с устройством тусовки, кое-какие вещи действительно заметны. Однажды гостья из Москвы, ознакомившись с устройством и нравами питерских тусовок, сказала: «У вас тут принято сначала продемонстрировать черный пояс, а уж потом садиться выпивать и непринужденно беседовать. А в Москве это ни к чему, там обладателями "черного пояса" становятся как бы пожизненно». Она права, иногда случается позавидовать московской снисходительности. Вообще, признанность в нашем городе, именно неформальная признанность, определяется самыми высокими критериями — требования гораздо жестче, чем в Москве или, скажем, в Берлине: пару раз Акела промахнулся — и все, разжалован в рядовые. А если еще о стиле, то в Питере заметно меньше «слишком человеческого»...

ФК: Как Вы оцениваете деятельность Е.С. Линькова?

А.С.: Больше всего впечатляла легкость владения гегелевским дискурсом и вообще языком немецкой классической философии в его русской версии. Для Евгения Семёновича Линькова это был аутентичный язык мысли, на который не нужно было ничего переводить, его собственная внутренняя валюта мышления. Многие обороты отличались от имевшихся переводов Столпнера и Шпета; по-видимому, это происходило спонтанно – так дух Гегеля дышал на русской почве, на наших глазах органично разворачивался грандиозный диалектический аттракцион. Я тогда впервые задумался об удивительном мироизмещении русского языка, его пригодности для любого типа философской рефлексии. Для англоязычной философии язык Гегеля так и остался принципиально иностранным, непрозрачным, а вот французский, благодаря Кожеву, сумел подхватить мысль Гегеля на лету — и это произвело целую революцию в философской мысли Франции.

Вспомнилась блестящая лекция Линькова, посвященная принципу развития у Гегеля, виртуозное развертывание тезиса «все развиваемо, но не все развивается»...

ФК: Может ли философия быть маргинально-прогрессивной практикой? Не получается ли так, что то, что само обозначает себя как маргинальное, производит это обозначение с властной, т.е. центристской позиции, что заранее обезвреживает опасность и революционность любого дискурса?

А.С.: В каком-то смысле маргинальность действительно является уделом всякой подлинной философии в момент ее актуальности. Философия не произрастает на вытоптанных общих местах, там властвует моралистическая риторика, охотно принимаемая обыденным сознанием за философию и вообще за духовность. Как только мы обнаруживаем подобную «духовность» в интерьерах позы мудрости, можно смело переключать внимание на что-нибудь более интересное. Другое дело — обращение к огромному внутреннему архиву, который накопила европейская метафизика за тысячелетия своего существования. Такое обращение тоже по-своему противостоит банальности и поддерживает дисциплину разума. Революционная мысль без обращения к архиву, без умелой работы с ним, невозможна — а без революционной мысли невозможна и революционная практика.

ФК: Как, по-Вашему, соотносится человек и его персонаж? Не секрет, что философы очень часто спорят не с другими философами, а c мифами, которые созданы о них. Каков характер связи между копией и оригиналов в данном случае?

А.С.: Сами мифы не спорят друг с другом и друг друга не слышат, в этом их сила. И наоборот, ни один тезис не может быть включен в философию без внутреннего спора. Но в многомерном пространстве философской мысли частенько встречаются мифологемы и мифологические виньетки — у них особой статус. Там же обитают и призраки, носящие имена умерших мыслителей, их зовут, например, Декарт, Спиноза или Фрейд. Одноименных призраков много, как справедливо отмечал Деррида, они существуют наряду с аутентичными прочтениями и параллельно им. И споры как с ними, так и между ними могут быть в высшей степени плодотворными. Пожалуй, и среди живых настоящим философом можно считать лишь того, кто способен заклинать великие призраки, заставить их заговорить...

ФК: В разных своих выступлениях Вы говорили, что скорость, которую дают современные технологии, убивает технику медленного чтения-ради-самого-чтения, коя только и позволяет оперировать смыслами. Но неужели скорости и чтению-ради-кейсов не принадлежат какие-то свои смыслы, свои возможности, своя поэтика и даже своя самоирония?

А.С.: Еще как принадлежат: обмен скоростными прочтениями – это едва ли не основная характеристика современного мира. Другое дело, что множество реальностей — чувственных, аффективных, «хроноемких» – принципиально не синтезируются на таких скоростях. А поводов для самоиронии, не говоря уже про иронию со стороны, тоже сколько угодно — если вспомнить, например, знаменитый вопрос Витгенштейна о возможности мировой скорби продолжительностью в несколько секунд. Или изящную формулировку одного из моих коллег – «мгновенный мистицизм»...

Да и поэтика собственная существует: вот запечатанный конверт смысла передается по скоростной эстафете, и участники эстафеты никогда не могут быть уверены, найдется ли тот, кто все же вскроет конверт. Тут, несомненно, возникают какие-то эффекты быстродействия, наподобие бликов, — но мне они почему-то не интересны.

ФК: О чем Вы ещё не думали?

А.С.: Об этом я подумаю завтра — так, кажется, любила говорить героиня «Унесенных ветром»...